Княгиня тугоуховская в комедии "горе от ума" грибоедова. Юрий тынянов - пушкин

ПЕВИЦА ИРИНА САЛТЫКОВА - Ну, что начнём сеанс. Вы сейчас что чувствуете?(На этот раз сеанс проходил не у меня в кабинете, а в квартире моей пациентки. Обустройство жилища и домашняя одежда часто даёт подкупающий своей отчётливостью портрет человека, который в нём обитает.

Слава Салтыкова

Слава Салтыкова ЕГО ПРИВЕЛ ко мне Андрюшатик (Андрей Эльдаров), великий искусствовед дружбы. Этого не хватало, чтобы с утра в мой хламовник ввалились двое пьяных с бутылкой и гитарой! Правда, с любимыми мною строчками: Так, по камешку, по кирпичику, Растащили весь этот

Помните счастливые школьные годы и «Горе от ума» классика русской литературы Грибоедова? Он ведь еще в раннем детстве предупреждал нас, устами своего героя Фамусова, что не надо беспокоиться о том, что о нас будут думать другие.

Ну, в самом деле, та самая Марья Алексеевна ровно одну минуту на вас смотрела и думала о том, что как-то странно вы себя вели на прошлогоднем балу. Ну и что из этого? Да пусть она думает все, что хочет! Это ее право. И ее жизнь. Если у нее нет ничего более интересного и важного в жизни, то пусть думает на здоровье. Но это совсем не означает, что вас это должно как-то волновать, задевать и останавливать. У вас есть своя жизнь и свое право поступать так, как вы считаете нужным.

Мы слишком много волнуемся о том, что же о нас подумают другие. Если волнения и энергию, потраченные на эти переживания, направить в нужное русло, то можно значительно облегчить свою жизнь. Не помню точно, где я прочитала такую фразу: «Думать о том, что о вас думают другие - не ваше дело» . Источник забылся, а мысль зацепилась. К сожалению, автора назвать не могу. Но хотелось бы сказать ему отдельное спасибо за лаконичность и мудрость.

А сегодня, разбирая завалы в своей тумбочке, я наткнулась на подарок моей ученицы, до которого мои руки в свое время не дошли - колода карт с мудрыми высказываниями (Healing the Mind and Spirit Cards by Brian Weiss), написанными американским психологом и автором нескольких бестселлеров Брайном Уэйсом. В этой колоде 50 высказываний и аффирмаций, которые способны вдохновить каждого, кто их читает, на поступательное движение вперед в любой области жизни.

Я открыла абсолютно новую коробочку и вытянула первую попавшуюся карту. Она гласила: «Если вы делаете все правильно и не причиняете зла ни себе, ни людям, вы не должны волноваться о том, что о вас подумают другие. Вы - свободны!» А если вы все же обнаружили у себя волнения, связанные с беспокойством по поводу того, что же о вас думают другие, то автор дает такой вариант аффирмации: «Мне все равно, что думают обо мне окружающие меня люди!»

Давайте попробуем взять на вооружение эту мысль! Вполне возможно, что переживаний станет меньше и мы сможем приблизится к желаемым целям и, пока еще нереализованным, мечтам поближе. В конце концов, попытка - не пытка. А Марья Алексевна может потерять интерес к вам и переключиться на новую жертву общественного мнения. С чем ее, неугомонную (М.А.), и поздравляем!

На сладкое - крылатые выражения из «Горя от ума»:

• Счастливые часов не наблюдают.
• Грех не беда, молва нехороша.
• И дым Отечества нам сладок и приятен!
• Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!
• Служить бы рад, прислуживаться тошно.
• Свежо предание, а верится с трудом.
• Дома новы, но предрассудки стары.
• А судьи кто?
• Ах, злые языки страшнее пистолетов.
• Ба! Знакомые все лица!
• Кричали женщины «Ура!» и в воздух чепчики бросали.
• В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов.
• Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой.
• Где ж лучше? Где нас нет.
• Числом поболее, ценою подешевле.
• Что говорит! И говорит, как пишет!
• Уж коли зло пресечь: собрать все книги бы да сжечь.
• Сюда я больше не ездок...
• Карету мне! Карету!
• Ах! Боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексевна!

В группе двадцати лиц отразилась, как луч света

в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок,

тогдашний ее дух, исторический момент и нравы.

И это с такою художественною, объективною

законченностью и определенностью, какая далась

у нас только Пушкину и Гоголю.

И. А. Гончаров

Произведением, прославившим имя Александра Сергеевича Грибоедова, стала его комедия "Горе от ума". Причины ее небывалого, триумфального успеха заключаются в том, что в ней нашли живой отклик потребности читающей России, в том, что проблема, затронутая писателем, касалась практически всех сторон общественной жизни и была в высшей степени злободневной. Автор с огромным мастерством раскрыл основной конфликт российской действительности: конфликт расколотого на две части общества, где консервативному большинству стремится противостоять горстка вольнодумцев, требующих перемен.

В произведении перед нами предстает весь многообразный мир московского общества с его нравами, привычками, традициями. Всего на сцене появляются или же упоминаются более пятидесяти лиц. У всех своя жизнь, свои желания и стремления, свои амбиции и страсти. И весь этот пестрый и многоликий мир объединяется лишь в рамках основной проблемы - раздвоенности дворянской России.

Так, прогрессивно настроенному Чацкому в комедии противостоит все общество, собравшееся в доме Фамусова, общество, каждый член которого является типичным выразителем московских нравов. Они не только придерживаются отсталых, ложных представлений о жизни, но и образуют организованное, сплоченное единство, направленное против общего врага - прогресса и просвещения. В этом обществе слабость, глупость и беспомощность отдельных людей преодолеваются общностью всех, подчиненностью одной цели. За внешним комизмом ситуаций и диалогов проступают зловещие очертания этого круга. Здесь мы встречаем и льстивого, услужливого Молчалина, не смеющего "свое суждение иметь" и стремящегося любыми способами приблизиться к знатному обществу; и дамского угодника, лжеца и сплетника Загорецкого, о котором Платон Михайлович говорит, что:

Человек он светский,

Отъявленный мошенник, плут...

При нем остерегись: переносить горазд;

И в карты не садись: продаст.

В характеристике Антона Антоновича как "светского" человека прослеживается определение всего светского общества, в чем-то сходного с самим Загорецким. То есть он - типичный представитель такого общества.

Мелочность стремлений представителей Московского общества проявляется и в образе княгини Тугоуховской, которая желает лишь поскорее и поудачнее выдать замуж своих шестерых дочерей. Да и сами княжны вместе с графиней-внучкой, "поющие верхние нотки и льнущие к военным людям", умеют лишь "принарядить себя тафтицей, бархатцем и дымкой".

Жалким выглядит и "муж-мальчик, муж-слуга, идеал московских мужей" Горич, находящийся под башмаком у притворной, жеманной светской супруги.

Неприглядным пережитком прошлого века выглядит и Хлестова, со своей моськой и арапкой-девочкой.

Не удивительно, что такие мелочные, низкие люди выбирают своим оружием в борьбе с Чацким нелепую сплетню о его сумасшествии. Платон Михайлович, стремясь разрушить эту сплетню, задает естественный вопрос: "Кто первый разгласил?" И в ответе его жены: "Ах, друг мой, все" кроется жизненная логика всего связанного между собой общества. Здесь ложь, если ее повторяют все, становится правдой. В этой сплоченности общество чувствует свою силу.

Однако сила и нерушимость фамусовского мира призрачны. Барская Москва предстает перед нами разобщенной и обеспокоенной. Все гости Фамусова недовольны друг другом, в их отношениях прослеживается зависть, желание выделиться, подчинить себе остальных. Они уже ощущают скорый конец "века покорности и страха". А их отрицание всего нового, их стремление оклеветать и очернить просвещенного человека - лишь жалкие усилия, неминуемо обреченные на провал.

Уже не раз упоминалось, что переулки от Арбата до Пречистенки, сама Пречистенка, и переулки за ней, ведущие к Остоженке, носили в Х VIII - первой половине Х I Х вв. общее название Старая Конюшенная. Была здесь некогда старая дворцовая слобода конюхов, потом переселили их на Плющиху, а в Приарбатье на освободившихся местах расселились состоятельные люди.

Дом № 5 по Чистому (Обухову) переулку
Старая Конюшенная из мемуаров прошлого гораздо больше, чем нынешний Староконюшенный переулок. Это собирательное название большого московского района со своим укладом и стилем жизни, во многом зависящим от того, "что будет говорить княгиня Марья Алексеевна". Кстати, предполагаемый прообраз Марьи Алексеевны из грибоедовского "Горя от ума", как и графини Хлёстовой - Настасья Дмитриевна Офросимова (в некоторых документах писали - Афросимова) проживала также в Старой Конюшенной, в собственном доме.

Настасья Офросимова (урожденная Лобкова) в молодые годы

Дом этот находился в Обуховом (ныне, как и в Х VIII веке, Чистом) переулке. Самая большая здешняя усадьба (дом № 5) принадлежала полковнику А.А. Обухову, по имени которого и стал называться переулок, но на рубеже Х VIII и Х I Х вв. это владение перешло к супруге оберкригскомиссара Офросимовой, женщине решительной, властной и строгой, выразительнице общественного мнения и хранительнице самых строгих моральных принципов. По воспоминаниям современника-мемуариста, С.П. Жихарева, была она "дама презамечательная своим здравомыслием и откровенностью". Ее авторитетным мнением весьма дорожили самые высокопоставленные вельможи.

"Вторая из барынь крупной бесспорно величины была Настасья Дмитриевна Офросимова, переехавшая после своего вдовства из Москвы в Петербург для бдительного надзора за гвардейской службой своих двух или трех сыновей, из коих младшему, капитану гвардии, было уже гораздо за 30 лет. Обращаясь нахально со всеми членами высшего московского и петербургского общества, детей своих держала она в страхе Божием и в порядке и говорила с любовию о их беспрекословном к ней повиновении: "У меня есть руки, а у них щеки". На этих основаниях, как уверяли, обходилась она и с дочерью.

Кажется, я уже говорил о ней по случаю кончины моего отца в 1814 году и о том, как она сама вызвалась снабдить нас с теткой в это время деньгами. Она любила мою мать, которая ее страшно боялась, а отец, хотя и уважал, но избегал, сострадая угнетенному ею добродушному и кроткому ее мужу, которого она, как сама признавалась, тайно похитила из отцовского дома к венцу. Павел Дмитриевич Офросимов был, однако, боевой генерал времен Потемкина и с георгиевским крестом, носил парик, и однажды подвергся за какое-то слово публичному оскорблению от жены, которая, ехавшая с ним по улице в открытой коляске, сняла с него этот парик, бросила на мостовую и велела кучеру прибавить ходу.

Наталья Дмитриева Офросимова в среднем возрасте

Бойкость характера Настасьи Дмитриевны известна была обществу обеих столиц и самому Императору. Надо сказать, что она всегда стояла за правду и везде громогласно поражала порок. Еще в 1809 году, когда Государь Александр вместе со своей сестрой, В. К. Екатериной Павловной, посещал Москву, Офросимовой удалось одним словом с выразительной жестикуляцией уничтожить взяточника, сенатора С. Вот как это было: Государь сидел в своей маленькой ложе над сценой небольшого московского на Арбатской площади театра; Офросимова, не подчинявшаяся никоим обычаям, была в первом ряду кресел и в антракте, привстав, стала к рампе, отделяющей партер от оркестра, судорожно засучивая рукава своего платья. Увидев в 3-м или 4-м номере бенуара сенатора, она (заметьте, что театр был очень небольшой...), в виду всех пальцем погрозила сенатору и, указав движением руки на ложу Государя, громогласно во всеуслышание партера произнесла: "С., берегись!" Затем она преспокойно села в свои кресла, а С., кажется, вышел из ложи. Очень понятно, что Государь начал расспросы, что бы все это могло значить. Ему были вынуждены объяснить, что действительный тайный советник М. Г. С., хотя и почитается в обществе самым дельным из всех московских сенаторов, но в то же время многими, и не без вероятности, признается взяточником. Через несколько времени сенатор С. был отставлен". (Дмитрий Николаевич Свербеев. "Записки").

Анатоль (Василий Лановой) и Наташа (Людмила Савельева), кадр из фильма "Война и мир"

Вот она перед нами, всеми уважаемая и почитаемая вдовствующая дама из арбатской Старой Конюшенной: "Она держалась все так же прямо, говорила так же прямо, громко и решительно всем свое мнение и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра - в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила по праздникам к обедне и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом, сытным и вкусным, всегда бывало человека три-четыре гостей; после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе". (Л.Н. Толстой, "Война и мир", Т. 2).
В нескольких фразах Толстой рисует весьма детальную картину жизни и своей героини, и ее прототипа.

Госпожа Офросимова в старости

"Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи (Лев Толстой, "Война и мир", Том 2).
Неподалеку от Обухова переулка на углу Большого Левшинского, Пречистенского (Мертвого) и Могилцевского переулков и поныне стоит храм Успения на Могильцах. В отличие от большинства здешних церквей, этот храм сохранился, хотя в 1932 году был закрыт и использовался для различных производственных нужд.
С 1970-х гг. здесь размещались монтажные управления - сначала Московское управление Минмонтажспецстроя, позже Московское монтажное управление треста Центрмонтажавтоматика Минмонтажтяжстроя. Относительно недавно храм был возвращен верующим и теперь в нем идет длительная реставрация.

Храм Успения на Моглицах в 1880-е годы

При жизни Настасьи Дмитриевны этот храм, один из самых известных в Москве, был любим родовитым дворянством, проживавшим в особняках Старой Конюшенной. Лев Толстой, прекрасно знавший нравы этих мест, недаром сделал Марью Дмитриевну Ахросимову, героиню "Войны и мира", прихожанкой этой церкви (ведь сюда хаживала и сама Настасья Дмитриевна, ставшая ее прототипом). Сюда, на службу, она приводит гостивших у нее графа Илью Андреевича Ростова, Наташу и Соню.
"В воскресенье утром Марья Дмитиревна пригласила своих гостей к обедне в свой приход Успения на Могильцах.
- Я этих модных церквей не люблю, - говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. - Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!"

Интересна судьба дома Офросимовой в Обуховом переулке (в 1922 г. ему вернули старинное название - Чистый переулок), дом № 5. Типичная барская усадьба - главный дом в глубине участка и два флигеля по бокам, была полностью восстановлена после наполеоновского нашествия к 1830-м годам по проекту архитектора Ф.К. Соколова. В 1870-е дом был незначительно перестроен, в основном изменилась, согласно новой моде, отделка фасада и появилась новая ограда. С 1897 года здесь размещалось Русское Горное общество, основанное предпринимателем Александром фон Мекком. Позже, когда арбатские места охватила всеобщая строительная горячка, левый южный флигель усадьбы был сломан и на его месте появился двухэтажный доходный дом (архитектор Н.И. Якунин, 1901 г.). В советское время этот дом был надстроен. Главный господский дом с северным флигелем и кованой оградой хорошо сохранился и в конце концов был поставлен на государственную охрану. До начала Второй мировой войны в доме размещалась резиденция посла Германии. После разрыва дипломатических отношений с Третьим Рейхом здание ненадолго опустело.

Вход в резиденцию Патриарха Московского и всея Руси

В 1943 г. старинный особняк был передан Московской Патриархии (в годы войны отношение советского руководства к православной церкви стало меняться). 8 сентября 1943 г. здесь проходил Церковный Собор, на который съехались немногие православные иерархи, оставшиеся в живых и на свободе после событий 1920 - 1930-х гг. На Соборе местоблюститель митрополит Московский и Коломенский Сергий (Старгородский) был избран Патриархом.

Патриарх Сергий, 1943 год

4 ноября 1943 г. он освятил в переданном Патриархии особняке Офросимовой домовую церковь. Сейчас Патриархии принадлежит целый комплекс зданий в Чистом переулке, но Крестовая церковь Владимирской Божьей Матери при при резиденции Патриарха действует до сих пор. Правда, церковь не является приходской и доступа посетителям в нее нет.

Патриарх Кирилл дает интервью в своей резиденции (фото с сайта Московской патриархии)

Думается, бывшая владелица этого дома богобоязненная госпожа Офросимова не стала бы возражать против подобного использования ее владений в будущем. И душа ее спокойна...

Марья Алексеевна с утра была в хлопотах. Готовясь встретить гостей и зятеву родню, она беспокоилась, как бы в чем не оплошать. Люди были столичные, новомодные, а у ней нет этой тонкости в обращении. Зал убирали, терли мелом фамильные подсвечники, выметали сор из сеней. И сору было много.

В глубине души она считала основательным местом и вообще основным местом своей жизни город Липецк, невдалеке от которого была усадьба ее отца и в котором она живала барышнею. Город был чистый, главные улицы обсажены дубками и липами. Груш и вишен – горы. Девки в безрукавках, расшитых сорочках. А липы как раз в такую пору цвели; от них шел густой приятный дух. Приезжали летом самые лучшие люди, самые нарядные, сановные, из столиц, – купаться в липецких грязях. На чугунные заводы посылали самых лучших и тонких офицеров из столицы с поручениями по артиллерии. И когда она выходила замуж, ей все завидовали, хоть и притворялись, что равнодушны, и даже посмеивались, что идет за арапа. Был по морской артиллерии, любезен до пределов, весь как на пружинах, страстен и на все готов для невесты. А оказался злодей.

Будучи нагло покинутой с малолеткой дочерью на руках, без всякого пропитания, поехала она в деревню к родителям; но родитель был уже стар, арап, вторгшийся в семью, омрачил его жизнь, и он от паралича скончался. Так арап стал двойным злодеем.

После смерти отца Марья Алексеевна жила со своей матерью и маленькой дочерью в лютой бедности. Иной раз в доме не было черствого хлеба. Дворня бегала от них, боясь умереть голодной смертью.

И Марья Алексеевна, которой пришлось потом, ни вдовой, ни мужней женой, жить с дочкой и в деревне Суйде под Петербургом, на хлебах у свекра-арапа, и в Петербурге, и теперь в Москве, считала все эти места непостоянными и неосновательными, не обживала их. Она привыкла пустодомничать. У свекра-арапа жила она в Суйде на антресолях. В Петербурге у нее был собственный домик в Преображенском полку. Потом она этот дом продала и перебралась с Надеждою в Измайловский полк. Ее братья были офицеры, муж – хоть и злодей – морской артиллерист, и она чувствовала себя военною дамою. Житье было походное: зорю бьют – вставать, горнист – к обеду. Мимо окон бряцали сабли, позванивали шпоры. Они с дочерью поздно вставали и садились у окошек смотреть на прохожих.

Надежда подросла. Там, в Измайловском полку, к ней и посватался свойственник, гвардеец, капитан-поручик. Марья Алексеевна была урожденная Пушкина, и Сергей Львович приводился ей троюродным братом. По справкам оказался человек состоятельный. Предложение, разумеется, принято. Молодые переехали в Москву, она теперь гостила у них – для порядка, и опять попала она на антресоли, как когда-то у свекра-арапа, только теперь с внучкой Ольгой.

Людей Марья Алексеевна перевидала много, привыкла улещать и одергивать чиновников, с которыми приходилось водиться по тяжбе с преступным мужем-двоеженцем, ценить людей, дающих приют и ласку, и опасалась, чтобы не осудили и не сочли бедной. Теперь пошла мода на образованность, на бледный цвет, все изменилось.

А Липецк как был, так, говорят, и стоит.

У ней на руках было теперь все зятево хозяйство, небольшое, но трудное. Дворня невелика, но распущена и отбилась от рук. Повар Николашка – пьяница и злодей. Все люди ленивые, как мухи, руки как плети. И все врут. Счастье еще, что привезла с собой кой-кого из дворни – испытанную мамку и няню Иришку. Доходы поступали, против ожидания, в эти годы туго. Марья Алексеевна не скрывала своего разочарования: решительно невозможно было понять, богат или беден Сергей Львович. Тысяча душ – легко сказать! А сахару в доме нет, и в лавочку задолжали. Все лежало на ней одной, Сергею Львовичу только бы юркнуть из дому. А Надеждины порядки ей не нравились, и она не доверяла ее уменью устроить жизнь. Марья Алексеевна не раз подмечала в дочери не свои черты; она и лицом пошла в отца, в арапа; и ладони у нее темные, желтые. И какой-то нездешний, не липецкий холод: равнодушие и леность, по целым дням ходит в затрапезе, кусает ногти, а потом – вдруг, как муха укусит, все вверх дном. Мебели переставлять, людей учить, картины вешать, тарелки бить.

А Липецк как стоял, так, говорят, и стоит.

– Аришка, на кухню сбегай! Николашка, поросенка зажарил ли? Шампань-то в лед, дура!

Первыми приехали свои, Пушкины. Прибыли сестрица Лизанька с мужем да сестрица Аннет. Марья Алексеевна их не любила и не могла долго усидеть, когда сестры болтали. Лизанька была пуста, по ее мнению. Выбрала мужа много моложе себя; Марья Алексеевна делала невольное сравнение между Сонцевым и Сергеем Львовичем, и Сонцев оказывался лучше. Он был толстоват, добрее и спокойнее, чем их маиор, – не бегает со двора. Не франтоват, да мил – ходит завитой, как барашек. Действительно, Матвей Михайлович Сонцев был завит по последней моде – а-ля Каракалла. Аннету же, Анну Львовну, Марья Алексеевна не любила за фальшь. Анне Львовне было уже тридцать лет (далеко за тридцать – говорила Марья Алексеевна), а она все еще ждала женихов, прихорашивалась и говорила томно, нараспев. К Сергею Львовичу она относилась восторженно, заботилась о его бледности и умоляла беречь себя. Надежде же Осиповне возила сувениры, по мнению Марьи Алексеевны, безделки и ничего более. Перышки и пряжечки.

В последнее время Анна Львовна как будто дождалась: недавно Сергей Львович сообщил, что Иван Иванович Дмитриев, человек на виду, петербургский поэт и действительный статский советник, сватался к Анне Львовне. Марья Алексеевна поздравила, но втайне не поверила. Когда бывали сестры, она часто выходила по хозяйству, а на деле для того, чтобы перевести дух.

– Вздоры, – говорила она негромко и возвращалась.

Василий Львович с женою приехали в отличной, лакированной, звонкой, как колокол, коляске. И Марья Алексеевна оживилась. Она любила эту пару. Василий Львович, быстрый в движениях, всегда готовый к разговору и веселости – эфемер, – явился на этот раз во всем великолепии: прическа а-ля Дюрок и, несмотря на суровое время, довольно толстое жабо. Впрочем, это свое жабо он скрывал под плащом. Кстати, плащ скрывал и фигуру – Василий Львович очень знал, что он кособрюх и тонконог. А рядом сидела женщина, которою он тщеславился более, чем своим титулом поэта, своею родословною, коляскою, – неотразимое существо, его жена Капитолина Михайловна. Они ехали, вызывая всеобщее внимание.

Чувствуя его, Василий Львович до самого конца Басманной имел загадочный и равнодушный вид. И только когда дома стали хуже и заметных людей меньше, он позволил себе несколько раз оглянуться по сторонам и увидел, что внимание относится всецело к его жене и нисколько ни к нему.

– Mon ange , mon ange, – пролепетал он с огорчением, но тут же и восхищаясь, – покройте плечи, ветрено…

И сам накинул шаль на эти плечи.

Встречаясь с Капитолиной Михайловной, Марья Алексеевна всегда улыбалась, щурила глаза, как делали в Петербурге тридцать лет назад, когда хотели высказать расположение.

О Капитолине Михайловне говорили разное, и в гвардии ее звали "Цырцея", но, считая всех мужчин злодеями или готовыми на злодейство, Марья Алексеевна не осуждала женской ветрености. "Молодо – зелено, погулять велено", – говорила она и победно поджимала губы.

Гостей Марья Алексеевна и Сергей Львович встречали в зале.

– Надежда сейчас выйдет, – сказала Марья Алексеевна, и сестрицы обиделись. У одной в руках были сувениры. Братья стали друг другу рассказывать вполголоса одну и ту же историю: мадам Шню, содержательница известного кофейного дома, славная своим безобразием, на прошлой неделе окривела на правый глаз. Неелов написал на нее экспромт.

Экспромт был смешной, не для дам. Они повысили голоса. В Марфине у графа Салтыкова на прошлой неделе Николай Михайлович пел в своем водевиле, в интермедии, в прологе, в пиесе своей собственной – прекрасно, – граф его во всем слушался, накануне велел декорации менять по одному слову. Материя, впрочем, довольно обыкновенная: сельская любовь, ривалите , и из армии приезжает добрый муж, сам граф, – все захлопали, когда он вышел, – и соединяет любовников. Но как все выражено! Стихи, напев! В Петербурге уже известно. Танцы в легких нарядах исполнили девки неописуемо. Десять тысяч обошлось. Первый из братьев с нетерпением ждал, когда другой замолчит, и как бы помогал ему скорее кончить, подражая движению губ говорящего.

Сергей Львович заметно мешал Василию Львовичу, лично бывшему в Марфине и поэтому гораздо лучше знавшему все подробности спектакля. Василий Львович хотел сказать о названии, которое Николай Михайлович дал пиесе, но Сергей Львович его перебил. Название было: "Только для Марфина". Василий Львович кивал досадливо Сергею Львовичу, а потом осмотрелся кругом и увидел, что все свои. Он зевнул.

Вошла плавно Надежда Осиповна, поцеловалась с женщинами. В руках она мяла платочек; ладони и пальцы были у нее в "родимых пятнах", желты, как опаленные, – след африканского деда.

Она улыбнулась Василию Львовичу. И от этой улыбки все изменилось.

И Василий Львович, стихотворец, закосил: взглядом знатока он перебегал с белых плеч своей Цырцеи на смуглые – невестки.

Он все хотел сказать комплимент и наконец сказал его. В стихах своих он стремился к логике и поэтому избегал картин природы; главное достоинство свое он полагал в шутливости. Но как только видел прекрасных – таял и вспоминал чьи-то стихи, безыменные мадригалы, отрывки, может быть, даже свои собственные. И в стихах и в жизни он был эфемер.

Между тем люди накрывали стол в саду, под липою, довольно тощей.